Владислав Фелицианович Ходасевич. Жизнь и творчество русского поэта

Владислав Фелицианович Ходасевич

ГлавнаяЛитературная критика

Книга о Фете

Так уж повелось: много лет должно пройти со дня смерти поэта, много должно быть высказано о нем "общих" суждений, верных и неверных, поверхностных и глубоких, прежде чем его жизнь и творчество сделаются предметом серьезного исследования. Между тем -- нужно ли говорить, что только оно может со временем образовать прочный фундамент для общих выводов, которые бы не грешили произвольностью?

Правда, Пушкин дождался уже того, что жизнь и творения его ныне изучаются с должной строгостью, а Грот, кажется, сделал для изучения Державина все, что посильно одному человеку. Однако и о Пушкине, и о Державине науке предстоит еще выяснить немало частных вопросов, от того или иного решения которых зависит решение вопросов гораздо более общих и сложных.

Что же касается других поэтов, даже очень значительных, -- то здесь еще предстоит если не начинать с самого начала, то, во всяком случае, сделать много. Тем приятнее встретить книгу, научно исследующую вопросы о жизни и поэзии какого-либо автора. Такова книга В. С. Федины о Фете {В. С. Федина. "А. А. Фет (Шеншин). Материалы к характеристике". Птр. 1915. Стр. 146. Ц. 1 р.}. Правда, автор ее предупреждает, что вследствие неполноты и некоторых погрешностей (в составленной им библиографии литературы о Фете и фетовской прозы) его труд "не может быть сочтен ни исследованием, ни исчерпывающей характеристикой. Он содержит в себе только материалы к характеристике Фета -- не более".

В пяти главах своей книги г. Федина подходит к пяти проблемам, совершенно изолированным друг от друга. Из них первая -- о происхождении и смерти Фета. Рассмотрев с большой обстоятельностью все противоречивые данные, на основании которых доныне предлагалось решить вопрос о происхождении Фета то от А. Н. Шеншина, то от немецкого асессора Фета, г. Федина отказывается высказаться определенно за какое-либо из этих предположений и оставляет вопрос открытым. Зато он не боится откровенно признать, что кончина поэта была самоубийством.

Не опровергая того, как обстоятельства этой кончины, со слов секретарши Фета, изложены Б. Садовским в апрельской книжке "Исторического вестника" за 1915 г., -- г. Федина вносит существенные и убедительные поправки в то освещение, какое придал Б. Садовской сообщенным им фактам.

В сообщении г. Садовского рассказывается о том, что 21 ноября 1892 г. Фет, услав жену за покупками, продиктовал своей секретарше, г-же Кудрявцевой, буквально следующее: "Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному". Под этими строками Фет собственноручно поставил дату и подписался, а затем пытался зарезаться стальным разрезальным ножиком в виде стилета. Г-жа Кудрявцева отняла у него нож. Тогда Фет побежал по комнатам. В столовой, в шифоньерке, хранились ножи. Поэт пытался открыть дверцу шифоньерки, но вдруг, "часто задышав, упал на стул со словом "черт!". Тут глаза его широко раскрылись, будто увидав что-то страшное; правая рука двинулась приподняться, как бы для крестного знамения, и тотчас же опустилась. Он умер в полном сознании".

Изложив все это, г. Садовской находит, что "наш поэт не был самоубийцей, хотя, как видно из предсмертной записки, имел твердое намерение покончить с собой из-за невыносимых страданий. В этом намерении ему помешала сама смерть". Г. Федина справедливо полагает, что Б. Садовской прав только с внешней стороны: "Фет покушался на самоубийство, хотя и с негодными средствами. Но, конечно, внутренняя сторона событий важнее. Фет был стар и тяжело болен. Он знал, что в его состоянии каждое лишнее волнение и усилие способны привести к развязке... С этой точки зрения такие сами по себе безопасные и даже вызывающие недоумение вещи, как разрезальные и столовые ножи, переход из комнаты в комнату и борьба с Е. В. Кудрявцевой, могли быть вполне подходящими для задуманного самоубийства, каковыми они и оказались на деле. И действительно, Фет точно упорно преследовал какую-то мысль, пустившись быстро бежать и напрягая силы настолько, что Е. В. Кудрявцева ранила себе руку, вырывая у него ножик. Знанием того, что он делал, лучше объясняется настойчивость Фета, чем предположением Б. Садовского, что им "тотчас после подписи" продиктованного овладело "мгновенное помешательство". Но тогда безопасные ножи являлись лишь этапом к более надежному средству, без труда предусматриваемому, -- к полному упадку и надрыву сил, и наличность самоубийства бесспорна во всех отношениях". Эти соображения г. Федины кажутся нам убедительными, как и его окончательный вывод: "Присутствие намерения в данном случае важнее его осуществления, и в самом развитии происшедшего мы имеем замену одного фактора другим. Не будь у Фета желания умереть, -- его жизнь вряд ли пресеклась бы в описанные минуты. Смерть не помешала намерению Фета, а пошла ему навстречу".

Прочие главы в книге г. Федины посвящены "Проблеме муки слова в поэзии Фета", "Горным пейзажам в поэзии Фета", "Значению ароматов в поэзии Фета" и, наконец, сравнительному исследованию о "Флоре и фауне в поэзии Фета и Тютчева".

Я лишен возможности подробно остановиться на каждой из перечисленных тем. Скажу лишь несколько слов о главе "Флора и фауна в поэзии Фета и Тютчева", весьма любопытной по замыслу, но вызывающей ряд вопросов и возражений.

Желая путем анализа решить, кто прав: П. Перцов, утверждающий, что у Фета "почти стираются краски и особенности русского пейзажа", или Н. О. Лернер, который пишет: "Природа у него всегда -- родная, русская природа... Это Россия -- и только Россия", -- г. Федина "для большей рельефности" сравнивает "частичный анализ" фетовского текста с таким же анализом текста тютчевского. Анализ этот заключается в составлении параллельных таблиц, в которых поименованы и подсчитаны все встречающиеся у обоих поэтов названия птиц, животных, рыб, насекомых и растений. Таблицы эти дают автору возможность путем арифметического подсчета якобы объективно установить вообще степень внимания, уделяемого каждым из данных поэтов растительному и животному миру, а в частности -- решить спор в пользу г. Лернера. И вот по подсчету г. Федины оказывается, что в любом из отделов животного и растительного мира Фет далеко оставляет за собой Тютчева, как по количеству названий, так и по числу упоминаний, то есть, другими словами, Фет несравненно больше знает и видит животных и растений, чем Тютчев, и чаще о них упоминает. Я с большим интересом просмотрел таблицы г. Федины. Больше того, я, пожалуй, согласен (бездоказательно) с ним, что в общем русский пейзаж у Фета лучше, чем у Тютчева, полнее и схожее, но все-таки таблиц этих принять не могу. Боюсь вообще этой ныне модной арифметики, боюсь ее в изучении ритма, оторванного от словесного содержания, боюсь и в подсчете растений и животных, когда этот подсчет ведется почти механически, без рассмотрения каждого отдельного упоминания в связи с контекстом. Сам г. Федина находит нужным сделать ряд оговорок, например, о том, что розы в выражении "розы ланит" не могут быть отождествлены с розами, растущими в саду. Между тем в таблицы его, конечно, попало множество таких "ланитных" роз, и неубедительно для меня утверждение, что "количество повторений одного и того же понятия, в каком бы смысле оно ни было употреблено, знаменательно само по себе, так как доказывает настойчивое возвращение к этому понятию мысли поэта". Гербарий поэта, написавшего целую книгу, пересыпанную "розами ланит", "лилиями невинности", "терниями тоски" и т.д., будет очень велик, но можно ли по этому обстоятельству судить о его зоркости в изображении природы или даже хотя бы о склонности к такому изображению? Важность контекста должна была бы выясниться для г. Федины хотя бы из тютчевской "Весенней грозы". Г. Федина, вероятно, не станет отрицать, что "природа" прекрасно "изображена" в этом стихотворении. Между тем в его таблицу из всего стихотворения могло попасть всего одно слово, орел, да и то входит у Тютчева в состав последней строфы, уже не составляющей описания в точном смысле. Речь идет о "Зевесовом орле", понятии почти отвлеченном. "Зевесов орел" -- ни в коем случае не может рассматриваться как представитель фауны или как часть пейзажа. Следовательно, его надо бы из таблицы исключить. Но тогда для таблицы пройдет бесследно целое стихотворение, прекрасно изображающее природу, притом природу русскую, о которой идет спор.

Далее. Г. Федина включает в свои таблицы такие названия, как гидра, дракон, "тварь волшебная", "зверь стоокий", крин райский, древо жизни, райское древо, Феникс, вещая птица, таинственная птица и жар-птица. Введенные без оговорок, они влияют на итог, а между тем что могут они выяснить в отношении поэтов к природе и для какого пейзажа характерны гидра, жар-птица и Феникс? Разве могут они назваться представителями флоры и фауны?

Так же с большой осторожностью следует отнестись к попытке г. Федины числом упоминаний о животных и птицах руководиться в решении вопроса о живости и яркости пейзажа. У одного современного поэта всегда удивляло меня как раз обилие упоминаемых птиц; мне нравятся многие стихи этого поэта, но в смысле пейзажном гораздо лучше всех его стихов две строки из другого поэта:

Стая туч, дороги лента,

Покосившийся плетень... --

хотя ни птиц, ни животных, растений нет в этих строках.

Таковы в основных чертах, вкратце, главные возражения, которые можно сделать методу г. Федины. Но даже если принять его метод, то все-таки есть недочеты в его таблицах. Г. Федина сам говорит, что им рассмотрены (вместе с заглавиями) 13 670 строк Фета в 699 стихотворениях и 5 164 строки в 280 стихотворениях Тютчева, то есть строк Фета взято в 2,65 раза больше, чем строк Тютчева. Однако это обстоятельство нигде не принято им в расчет при подведении итогов, в которых указаны только абсолютные, а не относительные величины. Между тем необходимо было принять во внимание, что, написав в два с половиной раза больше Тютчева, Фет просто-напросто имел больше случаев, поводов, места, наконец, чтобы назвать тех или иных представителей флоры и фауны. Правда, рассматривая выводы г. Федины с этим коррективом, я увидал, что в большинстве случаев они все же верны, -- но в одном случае оказалось, что они неверны. Именно, число названий птиц у Фета только в 2,4 раза больше, чем у Тютчева, то есть: написав в 2,65 раза больше, чем Тютчев, Фет назвал только в 2,4 раза больше птиц. Значит, относительно богаче не Фет, а, напротив, Тютчев, в стихах Тютчева птичье населенье разнообразнее. На основании своих цифр г. Федина делает вывод: "Степень внимания, уделенная Тютчевым птицам, в сравнении с Фетом, невелика". Может быть даже, что это и так (я мало занимался этим вопросом), но боюсь, что по цифрам трудно судить о степени внимания поэта к тому или другому явлению. Если принять метод г. Федины полностью, то, пожалуй, придется сказать, что так как Тютчев написал всех стихов в два с половиной раза меньше, чем Фет, то и вообще миру уделял он в два с половиной раза меньше внимания. Точнее -- в 2,65 раза меньше. Вряд ли сам г. Федина станет настаивать на том, что это так...

Вот (повторяю -- вкратце) те основные возражения, которые хотелось бы сделать г. Федине. При этом я не хочу, чтобы кто-нибудь счел их за осуждение труда г. Федины. Я потому-то и возражаю г. Федине, что считаю книгу его полезной и интересной, хотя и не вполне разделяю некоторые его взгляды. Сам он смотрит на труд свой как на начало. Мне остается только пожелать автору успешного продолжения. У нас так много "беседуют" о поэтах и так мало их изучают, что работу г. Федины должно приветствовать хотя бы уже только поэтому.

Написать комментарий

Владислав Ходасевич - русский поэт

БиографияВоспоминания современниковСтатьиСтихотворенияПереводыЛитературная критикаНовости

©Кроссворд-кафеВсе проекты