Владислав Фелицианович Ходасевич. Жизнь и творчество русского поэта

- Владислав Фелицианович, каковы возможности русской поэзии?

- Ого! Вы другим таких коварных вопросов не задаете... Но ничего... Давайте и об этом.

- Ходасевич - нервный, худощавый, говорит отрывисто, покачивается на стуле, рукою тронет перо, подвинет его и вдруг отпрянет, и выжидательно смотрит на собеседника.

- Я издали начну... Был такой день, когда Державин, "в гроб сходя, благословил" молодого Пушкина. Для всех это было неожиданностью, и для самого мальчика, но не для Державина. Он уже года два как искал себе преемника - и жест был неслучайный. Он еще раньше написал, что передает лиру Жуковскому, да так эти стихи и остались под спудом. Дело в том, что в какой-то момент Державин как бы оглох и перестал слышать свое время, отошел от своей эпохи. Тогда и стал искать не второго, а нового Державина. Поэзия не есть документ эпохи, но жива только та поэзия, которая близка к эпохе. Блок это понимал и недаром призывал "слушать музыку революции". Не в революции дело, а в музыке времени. Поэзия движется, как пяденица - знаете? (Большой и указательный палец [Ходасевича] растянулись на столе). Так - а потом подтянется и отдыхает и осматривается, и тут встречается с новым...

Худые, очень длинные пальцы несколько раз повторяют движение. Глядя на свою руку, В. Ф. продолжает:

- Сегодняшнее положение поэзии тяжко. Она очутилась вне пространства - а потому и вне времени. Дело эмигрантской поэзии по внешности очень неблагодарное, потому что кажется консервативным. Большевики стремятся к изничтожению духовного строя, присущего русской литературе. Задача эмигрантской литературы сохранить этот строй. Эта задача столь же литературная, как и политическая. Требовать, чтобы эмигрантские поэты писали стихи на политические темы, - конечно, вздор. Но должно требовать, чтобы их творчество имело русское лицо.

В. Ф. поправляет очки, откидывает со лба черную прядку.

- Подмена русского лица лицом, так сказать, интернациональным совершается в угоду большевикам и обычно прикрывается возвышенным принципом "аполитичности". На самом же деле - просто хотят создать нерусскую поэзию на русском языке. Но нерусской поэзии нет и не будет места ни в русской литературе, ни в самой будущей России. Ей лучше бы навсегда обосноваться в каком-нибудь Данциге, где делаются различные международные спекуляции и, кстати, котируется червонец . Вот только я думаю, что не надо приставать к "аполитическим" поэтам, допытываясь, почему они отвертываются от политики. Такие вопросы - либо наивность, либо сознательное прикрывание дурной игры. Аполитические весьма занимаются политикой. Они не хотят не политики, а России... Кстати: почему-то всегда они либо расшаркиваются перед советской литературой, либо хихикают по адресу эмигрантской.

Я прерываю:

- Но ведь возможность поэтического делания остается?

В. Ф. говорит резко:

- Разумеется. Очень. Но явятся ли настоящие люди - не знаю. Я считаюсь злым критиком. А вот недавно произвел я "подсчет совести", как перед исповедью... Да, многих бранил. Но из тех, кого бранил, ни из одного ничего не вышло.

Он смеется и добавляет:

- А вот на кого я возлагал надежды - из многих все-таки ничего не вышло. Предсказывать с именами не возьмусь - боюсь, что опять перехвалю. В данное время милее других мне группа "Перекрестка"... Вы замечали на карте метро такую соединительную линию - Navette. Где-то она, кажется, около Pre-St.-Gervais , или... да... нет, не знаю. Словом, пряменькая такая линия. Вот и роль эмигрантской литературы - соединить прежнее с будущим. Конечно, традиция - не плющ вокруг живых памятников древности. Беда в том, что многие пишут "под". Свои стихи писать трудно и есть громадный соблазн и легкость -дописывать чужие... Видите ли, надо, чтобы наше поэтическое прошлое стало нашим настоящим и - в новой форме - будущим. Как вам сказать... Вот Робинзон нашел в кармане зерно и посадил его на необитаемом острове - взошла добрая английская пшеница. А что, кабы он его не посадил, а только бы на него любовался, да охранял, чтобы, не дай Бог, не упало? Вот и с традицией надо, как с зерном. И вывезти его надо, и посадить, и работать над ним, творить дальше. Главное, совершенно необходимо ощутить себя не человеком, переехавшим из Хамовников в Париж, а именно эмигрантом, эмигрантской нацией. Надо работать - и старым, и молодым. Иначе - катастрофа. Литературе не просуществовать ни в богадельне, ни в яслях для подкинутых младенцев... Что же касается принципиальной возможности... Глупости, что ничего нельзя создать! Три эмиграции образовали три новых и великих литературы: Данте; вся классическая польская литература - Мицкевич, Словацкий и Красинский; у французов - Шатобриан и [де] Сталь .

- Да, но я спрашиваю о русской поэзии - той, какая может быть в день, когда не будет разделений между нами и советами.

В. Ф. поднимает обе руки, изображая беспомощность.

- Я не пророк... Будущая Россия представляется мне страною деятельной, мускулистой, несколько американского типа, и очень религиозной - но уже не в американском духе. В общем, ощущение мое скорее оптимистическое... скромно-оптимистическое. А вот в чем я категорически уверен - так это в том, что эстетизм вовсе исчезнет, ему места не будет - так же, как всяким половым вопросам. И то, и другое появляется при гниении общества, в упадочные эпохи. Надо думать, что будущим русским людям некогда будет этим заниматься. Жизненная, здоровая стихия поглотит и то, и другое.

Я пытаюсь уточнить свой вопрос: русская поэзия рисуется мне в гоголевском определении - происшедшей от восторга.

- Конечно, поэзия и есть восторг, - подтверждает В. Ф. - Верится, что восторг никогда не иссякнет. Здесь же у нас восторга мало, потому что нет действия. Молодая эмигрантская поэзия все жалуется на скуку - это потому, что она не дома, живет в чужом месте и отчасти как бы в чужом времени.

В разговоре каждый проводит свою линию, и я требую, по гоголевскому словарю: - Что же может стать "предметом" русской поэзии"? Не считаете ли вы, что после символизма стало дозволено говорить простым языком о[б] иных реальностях? То есть, не стоим ли мы перед новым духовным реализмом?

В. Ф. отвечает:

- Символизм и есть истинный реализм. И Андрей Белый, и Блок говорили о ведомой им стихии. Несомненно, если мы сегодня научились говорить о нереальных реальностях, самых реальных в действительности, то благодаря символистам.

В. Ф. склоняется и ловит черного котенка с зеленым галстуком ("с бантиком" сказать нельзя: вас поправят - он мальчик и бантиков не носит). Смотрит на него с большим одобрением .

- Мой не хуже, чем у Куприна... Вы того хвалили... Правда, мой еще начинающий, но перед ним будущность.

Я вижу, ему хочется, чтобы я согласилась, что кот неслыханно хорош...

Возрождение. 1931, 22 января

Надежда Даниловна Городецкая (1901 - 1985) - прозаик, журналист, литературовед, теолог, мемуаристка. В 1919 - 1924 гг. училась в Загребском университете, в 1924 - 1934 гг. жила в Париже, сотрудничая в различных печатных изданиях зарубежья ("Дни", "Возрождение", "Россия", "Воля России", "Звено", "Иллюстрированная Россия", "Сатирикон" и др.). С 1934 г. она постоянно жила в Англии, занялась богословием и практически совсем отошла от эмигрантских литературных кругов.